Часть первая
НАКАНУНЕ. ПАМЯТНЫЕ
ЭПИЗОДЫ НАЧАЛА ВОЙНЫ

Картинки детства
По отцовской линии моими предками были: Поздяев (или Терентьев)Афанасий, его сын Алексей Афанасьевич Поздяев (умер в 1927 г.), мой отец Иван Алексеевич Поздяев (рожд. 1892г.). Все они были сельскими кузнецами. Мать – Анисья Ивановна (1898 г.р.) – крестьянка. Дядя – Михаил Алексеевич Поздяев (рожд. 1902 г.) – имел начальное образование ветеринара. Я родился в 1922 году 13 апреля в селе Атингееве Лукояновского уезда Нижегородской губернии. В голодные 20)е годы по инициативе младшего брата моего отца, Михаила, две наших семьи переезжали (помню, даже кузнечную наковальню отца везли с собой на поезде) на жительство в Саратовскую область. Это был 1927 год.

В Озинковском районе Саратовской области был небольшой поселок (порядка 25 домов) под названием Ионкин поселок. Весь поселок состоял из одного ряда саманных степных хатенок без чердака, расположенных на небольшом удалении от степной речушки, которая летом пересыхала. На другой стороне речки стояли такие же хатенки (около десятка). За речкой, в полутора километрах напротив нашего поселка, были поселок Чистополь, а левее – станица Равнополь; там жили немцы-колонисты (еще с екатерининских времен). Дети школьного возраста из Ионкина и Чистополя ходили учиться в школу-семилетку в станице Равнополь. Таким образом, я тоже в начальных классах учился (с 1929 г.) в Равнопольской школе Саратовской области. Дети из Ионкина ходили в школу в Равнополь мимо Чистополя. Школа эта была немецкая. Однажды на обратном пути около кладбища мы поймали орленка – довольно крупного птенца степного орла беркута. И привели его – я держал за одно крыло, мой родственник Василий Поздяев за другое, а орленок шагал между нами – к Петру Афанасьевичу Поздяеву, дедушке Василия. Он поместил орленка в большую клетку у себя во дворе. Вдруг прилетели орлы, сели на крыши домов и стали подавать голос – звать орленка, а малыш им отвечает из клетки. Так продолжалось несколько дней. Мы подкармливали орленка сусликами. Эти суслики во множестве плодились на полях, и для уменьшения наносимого ими урона урожаю школьные классы привлекались к борьбе с ними. Технология ловли зверьков была проста: приносили в ведрах воду, заливали в норку – суслик обязательно выходил из норы, и его хватали за шкурку и помещали в ведро, которое сверху завязывали. Орленку приносили живое лакомство, кидали ему в клетку. Орленок сразу разрывал когтями зверька и проглатывал. Как-то я несколько дней не навещал орленка: собирали хворост для топлива – а когда пришел, то узнал, что дед Петро зарезал птенца, сварил, и все его ели, говоря, что мясо вкусное. Мне было жаль птицу… Орлы все это время не уходили с крыш, и даже спустя несколько дней вызывали, когда птенец уже перестал откликаться. Птицы садились близко, людей не боялись, и смело смотрели прямо в глаза, как будто хотели сказать: «Не навреди!», и перелетали лишь, когда доставали их палкой. А мы, дети, в степи боялись подходить близко к этим сильным птицам: орлы садились на бугорки, получавшиеся выбрасыванием сусликами земли при рытье нор, и выжидали, когда зверек выйдет наружу. И спасения ему не было!
А еще мы всем классом выходили в поля морить сусликов. Нам выдавали кусочки войлока, пропитанные каким-то ядом, и мы должны были бросать их в норки сусликов и затаптывать землей, чтобы грызуны там задохнулись. А сусликов на полях было превеликое множество, прямо полчища, и как нападали они на поле пшеницы – то пожирали все дочиста, только труха оставалась.

Родители наши пропадали на работе, дети большей частью были предоставлены сами себе. Однако мы не могли уделять много времени беспечным детским играм и другим шалостям: экономические условия тех лет заставляли нас рано взрослеть. Главным вопросом тех лет был один – как прокормить семью? Дети тоже вносили посильный вклад в решение этого вопроса, и прямой, и косвенный. Косвенный вклад – это борьба в составе школьных классов с полчищами сусликов, уничтожавших урожай. Прямой – это непосредственное добывание продуктов питания: поиск яиц диких птиц, выемка рыбы из буераков. Буераки – это ямы с водой, образовывавшиеся после пересыхания летом нашей речки. Они были полны попадавшей здесь в плен рыбой из Волги. В течение некоторого времени
русские и немецкие школьники были между собой в конфликте. Скорее всего, проявления этого конфликта состояли в потенциальных угрозах с той и с другой стороны расквасить друг другу носы и тому подобное, и они иногда звучали с разных берегов речки, являвшейся до момента пересыхания естественной преградой для противостоящих групп мальчишек; драки были редки. Однако с началом школьных занятий продолжение детского конфликта стало причинять неудобства всем. И тут мы своевременно получили урок добропорядочного поведения от немецких родителей наших одноклассников. После занятий мы ватагой шли домой, должны были переходить речку. Видим: на нашем пути стоят немецкие школьники и женщины – их матери. Самый старший из нас, мой родственник и наш атаман – будущий кадровый офицер Василий Андреевич Поздяев, старший лейтенант СМЕРШ, вышедший в отставку майором, – решил, что нас будут бить, и предложил пройти кладбищем, чтобы миновать встречи с немцами. Однако те махали руками, настойчиво предлагая присоединиться к ним. Мы догадались, что дело не в драке, и подошли. Они завели нас в крайний дом, вкусно накормили и попутно внушали, что надо жить в мире, помогать друг другу в учебе и вне учебы, и от этого все будут только в выигрыше. Потом заставили нас пожать друг другу руки и дать обещание не враждовать. Этот грамотный, можно сказать, политический шаг со стороны колонистов дал желаемый результат: состояние перманентного конфликта закончилось к всеобщему удовлетворению.

Узнали мы от колонистов кое-что новое для себя в ведении хозяйства. Во-первых, это всевозможная малая механизация сельского и домашнего хозяйства. У них были жатки на конной тяге, метко называемые «лобогрейками»; у них было поливальное устройство «чигирь» – колесо с ведрами, которые после наполнения водой опрокидывались в деревянный желоб, и вода дальше текла по канавкам между грядками. Причем самым остроумным решением, неизменно вызывавшим одновременно наше восхищение и смех, – это был способ приведения в действие «чигиря». К вращающемуся механизму была прикреплена длинная слега, к ней припрягивалась старая лошадь, а перед лошадью на конец шеста привязывали пучок сена. Животное тянулось достать корм – и движение по кругу начиналось! А еще у них были сады, огороженные по периметру деревьями, в том числе березами, и кустарником: они защищали фруктовые деревья. Без такой защиты и человеческой заботы фруктовые деревья в суровом климате не приживались.

Еще одна практическая польза для меня от совместного обучения с немецкими детьми состояла в получении начальных навыков разговорной речи на немецком. В зимние дни, когда начинались бураны, школьников домой не отпускали, и мы все вместе ночевали в интернате в Равнополе. Ясно, что такое тесное общение само собой быстро пополняло запас слов и вырабатывало речь без акцента. Мой отец был кузнец и заядлый охотник, семья не выбивалась из нужды, а все заботы о детях ложились на плечи матери, Анисьи Ивановны. В конце концов (четыре года спустя), мы вновь вернулись в Нижегородскую область, а родной дядя М.А. Поздяев со своей семьей там так и остался.

После окончания школы-семилетки в 1937 году на одни пятерки я успешно сдал экзамены в знаменитое речное училище Н.Новгорода (Горьковский политехникум речного
транспорта) и приступил к занятиям. Но оказалось, что стипендию будут выдавать только с 1 января будущего года – а других средств к существованию не было – и мне пришлось голодать. Видя мое состояние, девчонки-сокурсницы – у кого была поддержка из дому – пытались меня подкармливать, но я не мог этого принять и в итоге забрал документы, вернулся домой. Через год (в 1938 году) поступил учиться в не менее известное Лукояновское педагогическое училище. Когда отнес туда свои документы для поступления, в том числе свидетельство об окончании семилетней школы с одними отличными оценками, то был обут в лапти, так как ботинки износились, а на покупку новых не было денег. С обувью и одеждой помог мне директор педучилища А.А. Куманев. Педучилище я закончил в июне 1941 года с отличными оценками по всем учебным предметам, кроме пения (требовалось хорошо петь, а я стеснялся).

Выпускной вечер в педагогическом училище

Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года. До этого дня мы еще не знали о тайных планах германского генштаба, но по газетной шумихе западных стран и по опровержениям ТАСС многие уже догадывались о неизбежности столкновения с фашистской Германией в ближайшее время. Потомки средневековых вандалов, опьяненные легкими победами над целым рядом европейских государств, там, за чертой наших западных границ, тайно готовились к прыжку…
Томительное предчувствие приближения рокового часа все больше охватывало сердца наших людей. Мы, студенты педучилища, чаще стали вечерами собираться в общежитиях, подолгу толковали о международной политике. Юношеская беспечность постепенно покидала нас.
Пятнадцатого июня 1941 года капитан запаса И.И. Ильин, наш военрук, неожиданно получил повестку из военкомата. Вечером этого же дня мы проводили нашего любимого военрука на станцию. На перроне уже толпились девушки третьего курса: они тоже узнали об отъезде капитана. Жене и дочери Ильин сказал: «Ничего особенного не случилось. Я еду в командировку. Скоро вернусь». Однако мы, любимцы этого седого старика, уже привыкли читать по его лицу все его невысказанные мысли. И потому, прощаясь с нами, он лукаво улыбнулся и вполголоса сказал: «Вас-то, озорники, не проведешь: вы понимаете… Так и быть, скажу только вам: скоро многие из вас своими глазами увидят Августовские леса. Возможно, там встретимся». Грохот уходящего поезда растаял в надвинувшихся сумерках. Со станции мы ушли все вместе. Жена и дочь капитана шли с нашими ученицами следом за нами. Они громко рассуждали о том, долго ли Ильин пробудет в командировке, и пришли к заключению, что, если не задержат, то вернется скоро. А мы хотя и молчали, но «Августовские» леса сверлили наши мозги. Из рассказов капитана нам были известны эти леса. Наше предчувствие оправдывалось. Но о скором прекращении мирной жизни думать не хотелось: мы еще были совсем молоды, и капитан Ильин нам тогда казался стариком, хотя таковым, конечно, не был.

Экзамены близились к завершению. Заканчивалась в педучилище и моя общественная работа: вначале один год я был председателем профсоюзного комитета, затем на третьем курсе я был избран секретарем комсомольской организации педучилища,
членом бюро РК комсомола. Общественной работы хватало. На бюро РК комсомола разбирали разные вопросы (о дисциплине, об успехах учащихся,об участии в общественных работах). Основное время, конечно, уходило на учебу. Учащиеся радовали друг друга своими успехами, целыми днями толпились у дверей классных комнат, ожидая выхода следующих проэкзаменовавшихся. Девушки пытались прогнозировать, кого в какой район определят на работу, а парни в свободные от экзаменов дни заглядывали в военкомат, спрашивали о повестках. Но военком советовал не упреждать события, а сдавать экзамены: «Когда надо удет, вызовем, не забудем».

И вот, наконец, наступил долгожданный день: госэкзамены завершены, постановлением педсовета нам присваиваются звания учителей начальной школы. Я закончил педучилище по всем предметам с оценкой «отлично», кроме уроков пения. Преподаватель Потапов оценил все же мое пение на «хорошо». Все ликуют, готовясь к выпускному вечеру. Выпускной вечер мы проводили 21
июня в актовом зале училища. К пяти часам вечера 21 июня у здания педагогического училища собралась шумная, нарядно одетая молодежь. Через час директор училища откроет торжественное собрание выпускников, где сообщат об итогах учебного года, о направлениях на работу и скажут последнее напутственное слово. Завтра мы все попрощаемся с нашими заботливыми воспитателя-
ми и близкими друзьями, завтра мы в последний раз взглянем на стены педучилища, где мы получили знания и умения, нравственно выросли и физически окрепли, и уйдем в дальнее самостоятельное плавание по бурным волнам жизни.

Мысль о близости расставания со студенческой семьей погрузила меня в грустные раздумья. До этого дня мы вели себя довольно-таки беспечно, почти не заглядывая вперед. Теперь же мы неожиданно притихли, задумались. Хотя и лежала перед нами – в этом мы не сомневались – светлая дорога, но первые шаги без волнения мы сделать не могли. Мне почему-то казалось, что я навсегда расстанусь с моими верными друзьями по учебе, каких больше никогда не встречу, что радость навсегда покинет мое сердце. Я не представлял себе со всей ясностью, куда мне завтра направить свои шаги – на работу или в институт. Я успокаивал себя тем, что впереди у меня два свободных летних месяца, в течение которых успею все обдумать и взвесить. Но что, если через несколько дней мне придется идти на призывной пункт? – Ведь в этом случае я ни о чем не успею подумать. Мне хотелось в армию уходить
непременно осенью, чтобы летом успеть дома отдохнуть и определить себе место в обществе.

Однако события назревали гораздо быстрее, чем мы желали. Сто семьдесят дивизий уже «расквартировались» вдоль демаркационной линии, и нацистские генералы ждали приказа Адольфа. Рассчитывать на летний отдых после десятилетней учебы на этот раз, по-видимому, не имеет смысла…

Понемногу гул голосов утих. В ожидании прихода директора училища мы тихо беседовали на ступеньках крыльца, временами погружаясь в раздумья. Незадолго до открытия собрания к нам подошел однокурсник и сообщил, что мне звонили по телефону
из села: мать обижалась на то, что я не являюсь домой попрощаться. Оказывается, на наш сельсовет пришла повестка, и 24 июня я должен ехать на службу в армию. Вскоре после начала вечера и поздравления директора педучилища Куманева Александра Александровича нас, выпускников, зашла к нам в зал посыльная из военкомата с повесткой явиться на сборный пункт выпускникам Поздяеву И.И., Агееву Ивану Григорьевичу и Алексееву Федору (из села Петровка). Таким образом, предчувствия оправдались: начался призыв.

После собрания все выпускники перешли в физический кабинет, где были приготовлены угощения. Я за столом просидел со своими близкими друзьями около двух часов. Затем мы с Алексеевым Федей попрощались со всеми, чтобы бежать в Атингеево к
родным. На парадном крыльце стояла Лена Куранова со своей подругой В. Поляниной. Я улыбнулся им искусственной улыбкой и осведомился, почему они не в зале. Лена участливо посмотрела мне в глаза и с упреком в голосе сказала: «Ведь ты уезжаешь совсем… Как тебе не стыдно, что даже не сказал нам об этом! Здесь гордость твоя просто излишня». Ее подруга молчала, но от моего пристального взгляда не укрылось заметное волнение на лице. Подавив в себе горькое чувство обиды, я тихо сказал ей: «Ты не признала себя неправой, не имея на это силы воли. Но запомни, что угрызения совести замучают тебя. Когда-нибудь попросишь прощения за поведение свое… Счастливо вам повеселиться! До свиданья!» – с этими словами я выскочил во двор. Вслед за мной выбежала Лена, задержала, и со слезами на глазах просила меня, судорожно сжимая пальцы моей левой руки: «Вернись, – она извинится! Проститесь по-настоящему!.. Она признает вину!..». – «До свиданья, Лена! Жить нам долго – еще встретимся!» – ответил ей.

Наши документы об окончании педучилища еще не были готовы. Пожелавши счастливого пути и отличной службы, директор крепко сжал мне руку, и мы расстались. Через час мы с Федей были уже в поле за станцией. Нам предстояло пройти около двадцати километров. На западе догорали последние краски зари, к земле все плотнее прижималась безлунная ночь. В ночной прохладе
бежать было легко, ног под собой почти не чуял. Федя временами нагонял меня сзади и силой придерживал мой бег, уцепившись за полу пиджака: словами уговорить меня сбавить темп он уже не мог, а состязаться со мной в легкой атлетике и гимнастике мало кто
дерзал в нашем училище. Почему-то мне хотелось как можно быстрее дойти до дому, где мама, знаю я, ждет меня с нетерпением.
За вторым селом меня обуяло «соловьиное настроение». Федя тоже поддержал меня, и всю остальную часть пути мы без перерыва пели, перебравши почти весь свой песенный репертуар. Оставивши за спиной последний овраг, мы поднялись на пригорок, с которого увидели неясные очертания моего села, и оглянулись назад. Над городом, покинутым нами два часа тому назад, мерцали электрические лампочки; в физическом кабинете, очевидно, все еще веселилась молодежь, праздновавшая окончание учебы в педучилище… Вспомнилась наша студенческая озорная выходка, регулярно случавшаяся в общежитии: к тем, кто любил подольше поспать, подводили сетевое напряжение (оно равнялось 110 Вольтам), составляя собою, взявшись за руки, живую цепь. Как только спящего ударяло несмертельным током, цепь мгновенно размыкалась, и все делали вид, что заняты своими заботами. Пробудившийся сильно недоумевал, что это с ним происходит? Вспомнил я и любимого нами и уважаемого в городе директора Александра Александровича Куманева, представил себе своих учителей и товарищей –мне жаль было расставаться с ними: ведь я больше не увижу тех, кого сегодня покинул, в течение долгих лет, а может, и никогда. В течение всех лет учебы в училище нас воспитывали так, чтобы между нами крепла духовная связь…

При поступлении в педучилище, когда сдавал документы, я пришел туда в лаптях, потому что не во что было обуться. Да и лапти я обнаружил в канаве – они были еще годными для ношения, только чуть подремонтировал их. А мне до этого посоветовал директор нашей школы: «Да что ты стесняешься: лапти надевай и иди на занятия, ведь Михаил Ломоносов тоже на учебу подался из Архангельска в лаптях – и стал великим ученым». Оказалось, что я – единственный в лаптях в педучилище. Мне стало неловко, прижался к простенку меж окнами, не знаю, куда ноги деть: и все мне кажется, что идущие по коридору только на мои лапти и смотрят. Прошел мимо в свой кабинет директор педучилища А.А. Куманев и тоже поглядел на меня. А на первый день учебы я пришел уже в подобранных опять же в канаве ботинках, в которых подтянул проволокой подошву в трех местах, чтобы она не черпала землю при ходьбе по дороге. Директор педучилища пригласил меня в кабинет. «Пойдем, – говорит, – мы с тобой по магазинам походим, купим тебе обувь и одежду». В магазине увидел он хорошие хромовые сапоги: – Вот, покупай себе! – Не возьму, они дорого стоят. – Так не твои же деньги, покупай! – Нет, я так не могу. – Что же купим тебе? – Ботинки. Он купил мне ботинки, затем – костюм подходящий не подобрали – купили материал и сдали в пошивочную мастерскую – артель «Салмокс», где и сшили мне костюм. Учился я, как и в семилетней школе, на одни пятерки, и на втором курсе Куманев выдвинул мою кандидатуру председателем профкома, а через год меня избрали секретарем комитета комсомола педучилища, что автоматически давало членство в райкоме комсомола. От нашего общежития до здания райкома было недалеко; секретарь райкома комсомола часто вызывал на заседания и совещания, на которых разгорались порой жаркие дебаты…

Когда миновали первые дворы, все село уже покоилось в крепком сне, и только кое-где на улицах временами раздавались приглушенные голоса долго загулявшейся молодежи. В окне нашей хатенки все еще мерцал огонек, но в комнате никого не было. Маму я нашел в чулане за приготовлением необходимых вещей для меня в дорогу. До восхода солнца оставалось не более двух часов, когда мы с Федей прилегли отдохнуть. Каждый из нас молча думал о своем, пока не заснули. Утром Алексеев пошел дальше, к своим, в село Петровка Первомайского района, а я побежал за отцом в соседний поселок Ивановский, где он работал в колхозной кузнице по найму. В этом поселке знакомая учительница мне сообщила о начале войны. На нас напала фашистская Германия! О том, что война приближается к нашим границам, мы знали из газет, но все ж не хотелось в это верить. Неужели возобладает людское безумие? Неужели не миновать нам всемирной бойни? Когда мы вернулись с отцом из поселка, в Атингееве почти все уже знали о беде. Была объявлена всеобщая мобилизация запасников.