Часть вторая
ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА. Продолжение.

На волю!

Постоянно, и днем и ночью, самой главной мыслью было: как вырваться на волю? Но на сей раз надо было подготовиться так, чтобы убежать наверняка, без осечки. Я внимательно присматривался к товарищам по неволе и к нашим охранникам. Самым надежным товарищем мне показался опытный разведчик, житель Средней Азии (из Ташкента) Георгий Георгиевич Маклаков, который просил называть его Григорием – так проще произносить. Он поведал мне, что уже трижды убегал из плена, и трижды вновь попадал в плен. Мы с ним крепко подружились и решили бежать вместе. Еще до побега познакомился я в лагере с молодым солдатом-немцем по имени Рудольф. Ему еще не было восемнадцати. Он нес службу охраны лагеря военнопленных. Я заметил, что при начальстве он кричал на пленных, замахивался прикладом винтовки, но никого не задевал. А без начальства – жалел пленных. Я стал чаще подходить к нему и вступать с ним в разговор (на его языке, по-немецки). Он тоже зачастил ко мне в барак. Иногда приносил что-либо из еды. Я делился ею с близкими друзьями. Он рассказал, где живут его родители, дал мне их адрес в Германии со словами: «Когда вы вырветесь из этого ада и выгоните фашистов, возможно, будете и в Германии. Зайдите к моим родителям и скажите, где вы меня видели». Я скромно отвечал: «Едва ли мы живыми отсюда вырвемся…». По субботам их начальников в лагере не бывало, и в одну из них вечером, когда измученные пленные уже засыпали, он зашел в наш барак и попросил меня выколоть у него на груди тремя иголками с тушью орла с раскрытыми крыльями, с размахом крыльев от плеча до плеча. Я спросил его: «А зачем тебе этот орел нужен?». Он ответил: «Мне скоро исполнится 18 лет, и наверняка меня погонят на фронт под Сталинград. А я хочу жить и не желаю с вашими воевать. В первую же подходящую ночь убегу к ним и сдамся в плен. Покажу свою грудь: татуировка в виде орла поможет мне убедить советских воинов, что я такой же рабочий человек, а не господский сынок, и меня пощадят, оставят в живых». За два приема я выполнил его заказ: выколол ему орла; он при этом терпеливо сносил боль. Затем и сам я решился после такого его откровенного заявления прямо попросить его о помощи в побеге, и он мне твердо обещал это. В охране куреневского лагеря было и несколько немецких летчиков, уволенных из авиации по ранению. Они к нам относились не злобно, не оскорбляли словами, не били резиновыми дубинками. Даже иногда приносили нам из столовой остатки еды. Однажды подошел к нам крупный мордастый немец с рыжими небритыми щеками и бесцветными глазами. Он позвал меня и еще одного исхудалого солдата и заставил перенести один штабель заготовок для вагонных осей на другое место. Мы были ослабевшие, заморенные, и с трудом перетащили половину штабеля. Один кругляк не удержали, у меня средний палец правой руки был зажат между двумя заготовками. Рыжебородый тут же подскочил, чтобы ударить резиновой дубиной меня. Я выдернул палец. Шкурка со среднего пальца оторвалась, показалась косточка последней фаланги пальца, потекла кровь. Тут же подбежал летчик – его звали Пауль – и своей дубиной несколько раз ударил по спине рыжего солдата. Затем повел меня в госпиталь к врачу. Там наш пленный врач промыл чем-то мой палец, натянул на косточку кожу и забинтовал. На другой день рыжего охранника уже не было около нас. Через день тот самый бывший летчик Пауль, списанный из авиации по причине тяжелого ранения, опять сводил меня к тому врачу. Врач сказал, что через неделю палец заживет. Однажды подошли ко мне Рудольф и Пауль. Они позвали меня с собой ближе к задним воротам, где стояли три небольших пассажирских вагона. У вагонов были расставлены деревянные ящики. На них стояли бутылки с красным вином и закуска. Пауль сказал, что в этих вагонах – немецкие офицеры, и что их повезут в Сталинград. Они желают знать, сдадут ли русские осажденный разрушенный город. Сказал, что они мне ничего плохого не сделают. Попросил ответить без боязни: вернутся ли русские войска в Киев, а, может быть, и до Берлина дойдут? Я просил дать мне их «Erenwort», что меня не тронут. Они согласились, кроме одного, чернявого, красивого офицера. Я ответил, что у нас земли много, есть, куда отступать, и, хоть мы находимся в неволе, но знаем, что теперь идут бои в Сталинграде. Выдержат наши смертельную схватку и погонят Паулюса назад, в Германию. Чернявый обозвал меня фанатиком, слепо верящим в победу русских. На него прикрикнули другие в мою защиту. После этой истории, в которой мне поневоле пришлось выступить в роли агитатора, я еще более укрепился в мысли, что, по крайней мере, некоторые из оккупантов чувствуют наше моральное превосходство над ними, и увидел, что в них зарождается червячок сомнения относительно победы немецкого оружия. В подготовке к побегу мне помогал и офицер немецкой армии в звании капитана – очень серьезный немногословный француз, семья которого жила в Германии, близко к границе с Францией. Вначале он несколько раз заходил в мастерскую, где мы работали по металлу, изготавливая ведра, тазики и тому подобное, и приглядывался к нашей работе. Затем подошел ко мне и попросил сделать карбидную лампу по пришедшему в негодность образцу. Это не составило особого труда; а для выхода из реактивной емкости лампы горючего газа – ацетилена – образовывавшегося при реакции карбида с падающими капельками воды, я просверлил в пуле винтовочного патрона пять отверстий - получилась форсунка. Когда в лампе пять небольших язычков пламени слились в одну пятилучевую звезду, француз спросил: «Это ваша советская звезда?». Я подтвердил. Капитан не возражал против звезды и работой был доволен. После этого случая он иногда заходил в мастерскую с просьбой отремонтировать какую-либо мелочь. А затем несколько раз брал меня с собой из лагеря и возил на своей машине по Киеву, словно для того, чтобы я выбрал себе более безопасный путь побега. Он, видимо, догадывался, для чего я жадными глазами всматриваюсь в пробегающие мимо улицы, но внимания на этом не акцентировал: так всем будет безопаснее. Об отношении француза к вермахту, в рядах которого был вынужден служить, говорит такой эпизод. В одной из поездок по Киеву он завел меня в столовую, над входом которой висело предупреждение: «Только для немцев». В ответ на мои опасения капитан сказал: «Им сейчас не до этого. Драпают!». И действительно, на русского военнопленного впавшие в меланхолию немцы не обращали никакого внимания: плохи были дела под Сталинградом.

А упомянутый выше старший мастер железнодорожных сварщиков и ремонтников Гуго просто ненавидел Гитлера и всю его камарилью. Я попросил у Гуго инструмент под предлогом проведения водопровода в наш барак. Он разрешил нам брать инструмент и возвращать на место. Гуго, конечно, догадывался об истинной нашей цели, но молчал: выдуманный нами предлог его устраивал. Не стал выдавать нас охране лагеря и сочувствовавший нам рабочий в команде мастера Гуго по имени Ёзэф, который видел наши операции с инструментом и также понимал наши намерения.

Мы с Григорием Маклаковым взяли нужный инструмент, тайком от охранников в обеденное время пропилили несколько прутьев железной окон)ной решетки, да еще спилили головки кузнечных гвоздей под лапками решетки окна пакгауза, где нас держали взаперти, смели опилки, гвозди воткнули на те же лапки. Все замаскировали так, чтобы никто не заметил изменений.

А до этого я изготовил ключ к вещевому складу и вынес незаметно от охраны обмундирование железнодорожника, чтобы переодеться (у нас на гимнастерках и брюках были красной краской написаны буквы SU («зовьет унион»)).

В конце апреля 1943 г. я попросил молодого солдата Рудольфа в субботу – а выходные дни неукоснительно соблюдались педантичными «хозяевами жизни», и в куреневском лагере военнопленных не бывало оккупационного начальства – сводить меня за пределы лагеря, ближе к Днепру. Он спросил: «А для чего тебе туда понадобилось?» Я сказал, что Днепр наша река, а я еще не купался в нем. Он меня вывел через задние ворота. Мы подошли к железнодорожной будке, где собрались рабочие-киевляне. Я попросил одного рабочего, чтобы он указал, где можно подойти к берегу Днепра, ибо весь западный берег в этом месте был заболочен. Он показал. Только предупредил, что в будке сидит у телефона местный «друг» немцев: его надо опасаться. Затем мы вернулись в лагерь. Рудольф сказал, что сообщит мне, когда безопаснее бежать из лагеря. На следующую ночь, вернее, раннее утро, мы назначили с Георгием Георгиевичем Маклаковым побег из лагеря: для этого все было готово.

Вечером, перед наступлением намеченной для побега ночи с субботы на воскресенье, заступил на дежурство около нашего барака тот самый молодой солдат Рудольф. Ранним утром, еще до восхода солнца, около барака началась обычная раздача пленным «завтрака» из трех порченых морозом картофелин, почти не годных в пищу. Рудольф по предварительной договоренности с нами позвал своего напарника на другую сторону барака, якобы для наведения порядка во время раздачи пленным утренней порции. Пока все невольники внимательно следили за процедурой раздачи картофелин, мы с Маклаковым не стали ждать этого утреннего «лакомства» и незаметно вернулись в уже безлюдный барак. У нас были заранее припасены деревянные бруски, чтобы стать на них и до)тянуться до решетки. Быстро отогнули подпиленную решетку, и я предложил Маклакову выпрыгнуть первому, а он уступил очередь мне. Я сделал попытку – с головы слетела фуражка (а я уже переоделся в заранее припасенную форму железнодорожника). Вдруг заходит в помещение наш пленный, Борис, родом из Горьковской области. Я говорю ему: «Борис, подай мне фуражку, вон там, синего цвета, и, если хочешь, сам выпрыгивай следом за нами». «Нет, куда же я прыгну? Я не знаю… ведь там же немцы!» ) отказался он в растерянности. «Ну, тогда помоги нам скрыть побег: выпрями решетку и убери все. Прощай!».

Мы с Маклаковым выпрыгнули на землю по другую сторону барака и между пакгаузами и дощатым забором побежали к задним воротам лагеря, которые до полного рассвета не охранялись, и именно через них можно было уходить к Днепру. (В это время весь лагерь охранялся только четырьмя солдатами вокруг нашего барака). Пролезли под воротами – и оказались на воле!

Мы старались, пока солнце не взошло, как можно дальше уйти от Куреневского лагеря и достичь берега реки. Вначале добежали до железнодорожной будки, перешли через железную дорогу и побежали по направлению к Днепру. Я бежал впереди, Георгий – за мной. По дороге в оговоренном полуразрушенном доме мы забрали заранее припрятанные для нас Ниной Ковшуновой продукты.

Благополучно добравшись до берега реки, спрятались в кустах, дожидаясь подхода какой-нибудь лодки с целью переправы на восточный берег. Я спросил Маклакова:
– А собаку по нашему следу не пустят?
– Она не пойдет по нашим следам: я их посыпал махоркой.
– А где ты взял?
– Мне принес целых два кармана знакомый полицай.

Так оно и произошло. Из нашего укрытия в прибрежных кустах мы с Маклаковым видели: в сторону расположенного над Днепром села Вышгород шли два немца с собакой в белых и черных пятнах. Собака-ищейка, понюхав резко пахнувший ядовитый табак в наших следах, спускаться к Днепру отказалась.

После мы узнали (рассказала одна пожилая женщина)врач, сын которой хотел уйти с нами к партизанам), что, когда наш с Г. Маклаковым побег обнаружился, немецкое начальство лагеря было взбешено, проводилось дознание и предпринимались срочные меры по поимке. Охрана лагеря мучительно пыталась понять: как сбежали? Словно по воздуху перелетели! Допрашиваемые пленные подтверждали: да, они стояли вместе со всеми в очереди за картошкой, а дальше – никто ничего не видел… В лагере командиром группы охранников-полицаев был некто Махонин, бывший старший сержант, очень преданно служивший фашистам. Махонин и похвалился немцам, что знает, где нас искать – за заводом «Большевик». А как раз перед нашим побегом из лагеря Махонин все цеплялся ко мне и выведывал, кто я – украинец или русский, и где мои родные. Я сочинил ему, что украинец, из родных осталась в живых только старушка-мать. Живет в домике на опушке сосновой рощи за заводом «Большевик» (это, разумеется, был ложный несуществующий адрес, а местность я изучил в поездках с капитаном-французом). Немцы обрадовались, на двух машинах помчались туда, но беглецов там не нашли. Вконец разъяренные завоеватели крепко поколотили Махонина за ложную наводку. Вечером вернулись к лагерю. Махонин был украшен синяками и забинтованным глазом. Военнопленным сообщили, что мы пойманы и повешены на площади в назидание другим. Но пленные не поверили: если бы поймали, то с садистской радостью для устрашения остальных повесили бы на их глазах именно в лагере, а не где-то на стороне.

Итак, долгий полуторагодовой киевский плен для нас заканчивался. Сердце было готово выпрыгнуть из груди от переполнявшей радости. Был конец апреля 1943 года, и это был уже четвертый – на сей раз удачный! – побег.