Рассказ первый

РОВЕСНИЦА ЛЕНИНА
Шел январь 1962 года. Успешно сдав сессию на втором курсе историко-филологического факультета университета им .Лобачевского, я спешно приехал домой в Скородумовку. Мать написала: бабушка слегла, почти не вот, только пьет воду, ждет тебя.
- Узнала ли, бабушка Луша, кто к тебе приехал? - соседка тетя Дуня Пиюнкина, тоже бабушка, зашла с горячим блином.
- Мнучок мой любимый, Юрка. Он на учителя учится. Дошла моя молитва, слава тебе. Господи, - и дрожащей рукой сидящая на койке бабушка перекрестилась.
Я привез ей бутылку сладкого кагора, налил стакан и стал придерживать в ее руках. Она сделала два глотка.
- Как в церкви причастилась... - и откинулась на окружавшие ее подушки.
В ту же ночь моя главная воспитательница Лукерья Григорьевна Брагина 1870 года рождения умерла. Хоронили ее с причитаниями и надрывным плачем обе дочери и оба сына. Внуки, родственники и односельчане пришли проводить в последний путь Лукерью. Лишь отец мой, Степан Михайлович, не смог похоронить ее, ибо с 1944 года лежал в братской могиле вместе со своими однополчанами, погибшими при освобождении Западной Украины. Неподалеку от Мерлиновской церкви, куда она постоянно ходила, под огромной ветлой в середине кладбища ее похоронили рядом с мужем - моим дедом. Он, хлебороб Михаил Захарович Братин (на снимке), воин Первой мировой, был злодейски убит в 1930 году.

БАТЮШКА ИЗ 1941 ГОДА
- Баушка Луша, стыдобушка-то кака всей нашей Скородумовке, - едва прикрыв дверь в избу, с волнением рассказывает соседка тетка Авдотья. - Какой-то поп-батюшка из Лукоянова идет всей нашей деревней, ко всем просится переновевать, а его никто не пускает-боятся, не немец ли переодетый, а он весь зарос, седой, на бороде сосульки. Пошел на Слезавку, там тоже пустят, а до Гарского он не дойдет, замерзнет дорогой.
-Дунька, креста на вас нет, окаянные! Догони батюшку, в ноги ему упади и приведи к нам.
Стоял лютый от морозов декабрь 1941 года. Голланку-подтопок на ночь мы топили через день, а то и два - дров мало было и на большую печь, которую необходимо было топить каждый день из-за варки еды всей семье, козе, овце и курам. Сегодня бабушка решила было голланку не топить, хотя дунь - изо рта пар видать. Она сидела в куфайке (так у нас зовут фуфайку), А я, четырехлетний ребенок, жался к ней в пальтишке и валенках. Мы сумерничали, но зажигая лампы: керосина тоже было мало. Ждали мать с работы: весь день она крутила веялку на колхозном току, чтобы из мякины-охвостьев насобирать еще сколько-нибудь зерна.
Вдруг, после соседки, бабушка преобразилась. Принесла чугунок уже намытой картошки. Подала
мне бересту и позволила растопить голланку, внутри которой была стопочка сухих дров.
Послышался стук в дверь и незнакомый голос с акцентом на «о»:
- Позвольте войти в ваш христианский дом замерзшему путнику.
- Милости просим, батюшка, вот прямо к огню, - и моя бабушка Луша подвела госта к топящейся галланке, а меня на весь этот вечер отослали на огромную русскую печь, где все зимы жила наша семья. А необычный гость обнял голланку. Вскоре от его одежд пошел пар, а иней и сосульки на бороде и усах растаяли.

Переодев и переобув батюшку во все сухое, а его мокрые вещи повесив на просушку, бабушка пригласила гостя к столу. Но он сначала вымыл руки и умылся, а потом они оба долго молились. Лампадку бабка зажгла заранее, в киоте у нее стояло около десяти икон.
Помню, угощая гостя нашей постной похлебкой из печи и только что сваренной дымящейся
картошкой (мне тоже подали на печку два картофелины) бабушке спросила его:
- Не грех ли чарочку принять?
Батюшка отвечал: грех не что в уста, а что из уст выходит, а в такой мороз да перед едой только не здоровье.
Жуя картоху вместе с поджаренной кожурой, я весь, глазами-ушами, был за столом. Потому что очень уж необычное рассказывал гость: как он из Прибалтики уходил от войны, в война с бомбежками все догоняла его аж до Подмосковья.
С дрожью в голосе бабушка спрашивала:
- Неужто этот злодей Гитлер, как Наполеон когда-то, и Москву захватит? Ведь с этими германами вот и муж мой Михаил, - со стены снимает рамку с фото, - воевал в ту, Первую войну, а сейчас и любимый мой сынок Степушка носит из боев раненых. Неужто укороту не будет этим лихоимцам-германам?

Батюшка степенно отвечал, что сама Матушка Богородица Заступница Божья обороняет престольный град и дальше немцам пути на будет, что сам он пробирается к родным и близким священникам в один приход в Мордовию, а на лето вернется назад. - Скажи, батюшка, не окрестим ли мы с тобой вон внучка маво? Крестик-то освященный у меня наготове, а церкви в округе порушены.
Неожиданно поп с крестом на груди подходит и ласково гладит меня по голове, отвечает, что все у него есть для этого таинства, и сейчас же, на печке, они все сделают для этого умного отрока.
В испуге я улез под дерюги в дальний, утоп. Но бабка нашла меня и чистой тряпицей утерла рожицу. И вот на средину пенки принесли тазик с водой, а меня стали раздевать.
- Не буду в тазу купаться, я уже большой, - захныкал я.
Необычный батюшка снова погладил меня по голове и поддержал, что купель действительно мала, и мне надо посидеть рядом. Водой из таза мне помочили только лоб. Бабушка с батюшкой читали какие-то молитвы, с их слов что-то и я повторял. Затем на шею мне надели крестик с суровой ниткой, а я еще поспешно натянул заштопанную рубашонку. Вскоре я крепко уснул.
Постель батюшке под образами на лавке делали из тулупа, матраса и двух лучших одеяла, когда он утром уходил, я не видел.
До школы, т.е. до сентября 1044 года, я всегда носил на шее крестик, хотя он не раз терялся, и гайтан рвался. Но бабушка находила новую нитку, доставала ив лукошка новый крестик и приговаривала:
-На басурманом расти, неслух ты этакий. Дедушке Мише по моему крестику встретит тебя на том свете в раю.
Однако в школа более старшие ребята Ддо удушья рвали на мне нитку и закидывали крестик, так что я всю жизнь учился и работал «басурманином», без крестика на шее.

ДЕД В ТЮРЬМЕ, В ЛУКОЯНОВЕ
- Бабка, а зачто дедушку Мишу в лукояновскую тюрьму-то сажали и когда? - приставал я к ней, особенно на второй год войны. В этот год мы все вчетвером; мать, сестра, брат и я ездили я Лукоянов фотографироваться. А поводом для этого стала просьба отца. Под Москвой ему большим осколком разворотило всю спину. Об этом писал он в письмах. Более трех месяцев лежал в госпитале, и все раненые соседи говорили, что его обязательно пустят домой хоть суток на пять, здесь же так близко, это не из Ташкента.
Вдруг срочная комиссия - и отца сразу отправили на фронт, и снова санинструктором. Вот с нового места отец и прислал письмо с просьбой «хоть на карточке пришлите мне всех детушек, а то вдруг больше не увидимся...".
- В Лукоянов ты ехал базарной дорогой. Длинный высокий забор помнишь? По леву руку, как в город въедешь? - говорила бабушка. - Вот за этим забором и была тюрьма. Сто, а может, двести лет тому назад арестантов в цепях гнали в Сибирь. И здесь они набирались сил перед дальней дорогой. Мать моя еще вспоминала, как они всегда, когда ехали с базара в Лукоянове, останавливались около тюрьмы и угощали арестантов калачиком-конфетами.
- А дед-то в ту тюрьму попал из-за своего упрямства. Как я ему говорила: «Не лезь вслед за другими. У нас свои наделы земли есть, нам пока хватает. А денег накопим - прикупим, тогда это своя землица будет». Куда там, он отставать от других не захотел. Ну-ка, соседи все пошли запахивать барские земли, разбогатеют, а он что, хуже всех?
Это сразу после японской войны было. Олух прошел, что все барские земли бесплатно мужикам будут раздавать, особенно малоземельным.
А у нас, у скородумовских мужиков, сроду пахотной земли было мало. А тут еще со всех сторон новые поселки появились всего за версту, на восхода солнца Гарской, выселок из с. Ладыгино, а на севере стазу три поселка от большого села Большая Аря - Жижинов, Троицкий, Восточный.

Словом, потеснили Скородумовку полями и покосами. А в вершинах Спорной и Местной из-за сенокосов до драк доходило. Отголоски тех мужицких боев дошли и до нас. Помню, за земляникой и малиной в Арский осинник мы ходили только ватагами и с большими парнями - иначе отбирала у нее все ягоды ребятня из трех поселков.
В Скородумовке помещика не было, он где-то на стороне жил, а за него управляющий был, который и жил в саду у Барского пруда. За долю от собранного зерна наши мужики работали на барских землях вдоль дороги на Лукоянов.
Как сбесились тогда наши мужики: ну-ка, бесплатную землю проворонят! И человек пятнадцать, с плугами и на лошадях, раньше своих наделов стали пахать для себя барские земли. И дедушка твой за всеми увязался. Управляющий сразу к ним приехал уговаривать: «Не дело делаете, мужики, уходите, а то хуже будет. Наши мужики будто не слышат чего, мол, один-то сделает, а нас вон сколько, полдеревни!

А управляющий сел в дрожки и уехал в Лукоянов. И часа через три верховые с ружьями да нагайками приехали и всех самовольщиков, и дедушку твоего, угнали с лошадями в тюрьму.
Вся Скородумовка плакала. На другой день толпой пошли к тюрьме, еду понесли всем мужикам, упросили лошадей попоить, через день всех лошадей вернули. Это наши мужики, слышь, буянить стали: «С нами что хотите делайте, а лошадей семьям верните, крестьянам без кормилиц - лошадушек жить нельзя». А самих мужиков только через неделю из тюрьмы выпустили. Всех насколько-то оштрафовали. И дедушку нашего. Вот на сколько - не помню.
А вот что хорошо помню - вшей ворох с собой дедушка принес. Они от переживаний заводятся. Так что в бане в его парила, отмывала, порты и рубашку на каменке жарила.
- Да ты спишь? Внучок? Юрань-ка?
На теплой печке, под убаюкивающий голос бабушки Луши, я легко засыпал. И вот во сне мчался на лошади с дедушкой Мишей, которого ни разу не видел - его убили за восемь лет до моего рождения...

автор Юрий БРАГИН (Сохранена авторская стилистика и пунктуация. Продолжение следует)